«Эх-ма! — воскликнул он вдруг. — Что может быть банальнeе бeдного художника? Если бы мнe кто-нибудь помог устроить выставку, я стал бы сразу славен и богат».

Он у нас ужинал, потом играл с Лидой в дураки и ушел за полночь. Даю все это, как образец весело и плодотворно проведенного вечера. Да, все было хорошо, все было отлично, — я чувствовал себя другим человeком, — освeженным, обновленным, освобожденным, — и так далeе, — квартира, жена, балагуры-друзья, приятный, пронизывающий холод желeзной берлинской зимы, — и так далeе. Не могу удержаться и от того, чтобы не привести примeра тeх литературных забав, коим я начал предаваться, — бессознательная тренировка, должно быть, перед теперешней работой моей над сей изнурительной повeстью. Сочиненьица той зимы я давно уничтожил, но довольно живо у меня осталось в памяти одно из них. Как хороши, как свeжи… Музычку, пожалуйста!

Жил-был на свeтe слабый, вялый, но состоятельный человeк, нeкто Игрек Иксович. Он любил обольстительную барышню, которая, увы, не обращала на него никакого внимания. Однажды, путешествуя, этот блeдный, скучный человeк увидeл на берегу моря молодого рыбака, по имени Дик, веселого, загорeлого, сильного, и вмeстe с тeм — о чудо! — поразительно, невeроятно похожего на него. Интересная мысль зародилась в нем: он пригласил барышню поeхать с ним к морю. Они остановились в разных гостиницах. В первое же утро она, отправившись гулять, увидeла с обрыва — кого? неужели Игрека Иксовича?? — вот не думала! Он стоял внизу на пескe, веселый, загорeлый, в полосатой фуфайкe, с голыми могучими руками (но это был Дик). Барышня вернулась в гостиницу, и, трепета полна, принялась его ждать. Минуты ей казались часами. Он же, настоящий Игрек Иксович, видeл из-за куста, как она смотрит с обрыва на Дика, его двойника, и теперь, выжидая, чтоб окончательно созрeло ее сердце, беспокойно слонялся по поселку в городской парe, в сиреневом галстукe, в бeлых башмаках. Внезапно какая-то смуглая, яркоглазая дeвушка в красной юбкe окликнула его с порога хижины, — всплеснула руками: «Как ты чудно одeт, Дик! Я думала, что ты просто грубый рыбак, как всe наши молодые люди, и я не любила тебя, — но теперь, теперь…» Она увлекла его в хижину. Шепот, запах рыбы, жгучие ласки… протекали часы… я открыл глаза, мой покой был весь облит зарею… Наконец, Игрек Иксович направился в гостиницу, гдe ждала его та — нeжная, единственная, которую он так любил. «Я была слeпа! — воскликнула она, как только он вошел. — И вот — прозрeла, увидя на солнечном побережьe твою бронзовую наготу. Да, я люблю тебя, дeлай со мной все, что хочешь!» Шепот? Жгучие ласки? Протекали часы? — Нeт, увы нeт, отнюдь нeт. Бeдняга был истощен недавним развлечением и грустно, понуро сидeл, раздумывая над тeм, как сам сдуру предал, обратил в ничто свой остроумнeйший замысел…

Литература неважная, — сам знаю. Покамeст я это писал, мнe казалось, что выходит очень умно и ловко, — так иногда бывает со снами, — во снe великолeпно, с блеском, говоришь, — а проснешься, вспоминаешь: вялая чепуха. С другой же стороны эта псевдоуайльдовская сказочка вполнe пригодна для печатания в газетe, — редактора любят потчевать читателей этакими чуть-чуть вольными, кокетливыми рассказиками в сорок строк, с элегантной пуантой и с тeм, что невeжды называют парадокс («Его разговор был усыпан парадоксами»). Да, пустяк, шалость пера, но как вы удивитесь сейчас, когда скажу, что пошлятину эту я писал в муках, с ужасом и скрежетом зубовным, яростно облегчая себя и вмeстe с тeм сознавая, что никакое это не облегчение, а изысканное самоистязание, и что этим путем я ни от чего не освобожусь, а только пуще себя расстрою.

В таком приблизительно расположении духа я встрeтил Новый Год, — помню эту черную тушу ночи, дуру-ночь, затаившую дыхание, ожидавшую боя часов, сакраментального срока. За столом сидят Лида, Ардалион, Орловиус и я, неподвижные и стилизованные, как звeрье на гербах: — Лида, положившая локоть на стол и настороженно поднявшая палец, голоплечая, в пестром, как рубашка игральной карты, платьe; Ардалион, завернувшийся в плед (дверь на балкон открыта), с красным отблеском на толстом львином лицe; Орловиус — в черном сюртукe, очки блестят, отложной воротничок поглотил края крохотного черного галстука; — и я, человeк-молния, озаривший эту картину. Конечно, разрeшаю вам двигаться, скорeе сюда бутылку, сейчас пробьют часы. Ардалион разлил по бокалам шампанское, и всe замерли опять. Боком и поверх очков Орловиус глядeл на старые серебряные часы, выложенные им на скатерть: еще двe минуты. Кто-то на улицe не выдержал — затрещал и лопнул, — а потом снова — напряженная тишина. Фиксируя часы, Орловиус медленно протянул к бокалу старческую, с когтями грифона, руку.

Внезапно ночь стала рваться по швам, с улицы раздались заздравные крики, мы по-королевски вышли с бокалами на балкон, — над улицей взвивались, и бахнув, разражались цвeтными рыданиями ракеты, — и во всeх окнах, на всeх балконах, в клиньях и квадратах праздничного свeта, стояли люди, выкрикивали одни и тe же бессмысленно-радостные слова.

Мы всe четверо чокнулись, я отпил глоток.

«За что пьет Герман?» — спросила Лида у Ардалиона.

«А я почем знаю, — отвeтил тот. — Все равно он в этом году будет обезглавлен, — за сокрытие доходов».

«Фуй, как нехорошо, — сказал Орловиус. — Я пью за всеобщее здоровье».

«Естественно», — замeтил я.

Спустя нeсколько дней, в воскресное утро, пока я мылся в ваннe, постучала в дверь прислуга, — она что-то говорила, — шум льющейся воды заглушал слова, — я закричал: «В чем дeло? что вам надо?» — но мой собственный крик и шум воды заглушали то, что Эльза говорила, и всякий раз, что она начинала сызнова говорить, я опять кричал, — как иногда двое не могут разминуться на широком, пустом тротуарe, — но наконец я догадался завернуть кран, подскочил к двери, и среди внезапной тишины Эльза отчетливо сказала:

«Вас хочет видeть человeк».

«Какой человeк?» — спросил я и отворил на дюйм дверь.

«Какой-то человeк», — повторила Эльза.

«Что ему нужно?» — спросил я и почувствовал, что вспотeл с головы до пят.

«Говорит, что по дeлу, и что вы знаете, какое дeло».

«Какой у него вид?» — спросил я через силу.

«Он ждет в прихожей», — сказала Эльза.

«Вид какой, я спрашиваю».

«Бeдный на вид, с рюкзаком», — отвeтила она.

«Так пошлите его ко всeм чертям! — крикнул я. — Пускай уберется мгновенно, меня нeт дома, меня нeт в Берлинe, меня нeт на свeтe!..»

Я прихлопнул дверь, щелкнул задвижкой. Сердце прыгало до горла. Прошло, может быть, полминуты. Не знаю, что со мной случилось, но, уже крича, я вдруг отпер дверь, полуголый выскочил из ванной, встрeтил Эльзу, шедшую по коридору на кухню.

«Задержите его, — кричал я. — Гдe он? Задержите!»

«Ушел, — ничего не сказал и ушел».

«Кто вам велeл…», — начал я, но не докончил, помчался в спальню, одeлся, выбeжал на лeстницу, на улицу. Никого, никого. Я дошел до угла, постоял, озираясь, и вернулся в дом. Лиды не было, спозаранку ушла к какой-то своей знакомой. Когда она вернулась, я сказал ей, что дурно себя чувствую и не пойду с ней в кафе, как было условлено.

«Бeдный, — сказала она. — Ложись. Прими что-нибудь, у нас есть салипирин. Я, знаешь, пойду в кафе одна».

Ушла. Прислуга ушла тоже. Я мучительно прислушивался, ожидая звонка. «Какой болван, — повторял я, — какой неслыханный болван!» Я находился в ужасном, прямо-таки болeзненном и нестерпимом волнении, я не знал, что дeлать, я готов был молиться небытному Богу, чтобы раздался звонок. Когда стемнeло, я не зажег свeта, а продолжал лежать на диванe и все слушал, слушал, — он, навeрное, еще придет до закрытия наружных дверей, а если нeт, то уж завтра или послeзавтра совсeм, совсeм навeрное, — я умру, если он не придет, — он должен прийти. Около восьми звонок наконец раздался. Я выбeжал в прихожую.

«Фу, устала!» — по-домашнему сказала Лида, сдергивая на ходу шляпу и тряся волосами.

Ее сопровождал Ардалион. Мы с ним прошли в гостиную, а жена отправилась на кухню.